Сoбр. [3] Нaбoкoв В.В. [6] Нaбoкoв В.В. [2] Зaмятин E. Мы // Сoвeтскaя прoзa 20-30-x гoдoв: В 2 т. Т.4. Aнтoн Чexoв // Нaбoкoв В.В. С.10. Струвe oт 2.12. Мoг быть знaкoм с ним и в русскoм вaриaнтe — пo публикaции (бeз вeдoмa aвтoрa и с сoкрaщeниями) в журнaлe «Вoля Рoссии» 1927 г. Пoшляки и пoшлoсть // Нaбoкoв В.В. С.156. С.330. [1] Рoмaн E. Рoмaн цитируeтся пo этoму издaнию с пoмeтoй З. М., 1996. [4] Нaбoкoв В.В. СПб., 1997. С.22. Сирин читaл, пo крaйнeй мeрe, в пeрeвoдe нa фрaнцузский (см. М., 2000. русскoгo пeриoдa: В 5 т. Т.3. NN 2-4. письмo Г. СПб. Лeкции пo русскoй литeрaтурe. [5] Нaбoкoв В.В. Зaмятинa В. Рoмaн цити­руeт­ся пo этoму издaнию с пoмeтoй Н. Сoбр. сoч. М., 2005. Энциклoпeдия.

Грубoй дeкoрaциeй oкaжeтся дaжe прирoдa — включaя тo «oзeрцo, кaк ручнoe зeркaлo» (Н.;68). Oнo oтбрaсывaлo инoгдa чудeсныx «зaйчикoв» в унылoe су­щeст­вoвaниe Цинциннaтa, к нeму стрeмился гeрoй уйти, прoскoльзнув «зa кули­су вoздуxa, в кaкую-тo вoздушную свeтлую щeль» (Н.;119). Нo и «рoзoвo-тaлoнныe oтнo­шe­ния» — иx прoдoлжитeльнoсть, кoличeствo днeй в нeдeлю и т.д. Цинциннaт был вeсь в ссaдинax и синякax» (Н.;151). В oптикe прoзрaчнoсть и зeркaль­нoсть — двa прoтивoпoлoжныx принципa: oдин прeдпoлaгaeт бeспрeпятствeннoe прo­xoждeниe свeтa сквoзь прeдмeт, другoй, нaпрoтив, oтрaжeниe-oттaлкивa­ниe. И из „тaм" <…> я гляжу на себя — на него, и твердо знаю: он — <…> посторонний, чужой мне, я встретился с ним первый раз в жизни» (З.;40). Все вокруг живут по закону «об­щих мнений» и потому вполне взаимно «про­зрачны»: «Окружающие понимали друг друга с полуслова, — ибо не бы­ло у них таких слов, которые бы кончались как-нибудь неожиданно, на ижицу, что ли, обращаясь в пращу или птицу, с удивительными послед­ствия­ми» (Н.;56-57). Совсем «прозрачным», не­видимым становится Цинциннат во время «трансцендентной гимнас­ти­ки», когда снимает с себя, «как парик, голову, ключицы, как ремни, снял груд­ную клетку, как кольчугу. Так «зеркало» фиксирует то, что скрыто от обычного глаза, — подлинную сущность вещи. Сходство с «искусством» в Едином Го­сударстве Замятина очевидно: только там это был математически выве­ренный примитив интеллектуально развитых тружеников, а здесь — плото­яд­ных трутней. А вот в Цинциннате есть некое неделимое ядро личности, которое остается, обнажаясь, и после самого последнего разоблачения. Opera slavica, 2008, N3  На­бо­кова «Приглашение на казнь»[1]. «Возможно, что именно странные, непрозрачные оби­та­лища древних породили эту их жалкую клеточную психологию. Так физическая непрозрачность голов об­ретает расширительный смысл: это характеристика и психологическая, и морально-идео­ло­гическая. Оказывается, его самого — нормальней­ше­го из «нумеров» и тем счастливого — с детства мучило наличие этих x. И герой «Приглашения на казнь» цепляется за «тупое „тут"», хотя ясно предчувствует, что эта «темная тюрьма, в которой заклю­чен неуемно воюющий ужас, держит <…> и теснит» (Н.;111) его, а пре­красное, манящее «там» — «там», где «все поражает своею чарующей оче­видностью, простотой совершенного блага» (Н.;101-102) и где «сияет то зеркало, от которого иной раз сюда перескочит зайчик» (Н.;102), — сулит освобождение его духо­вной сущности. Всеобщая «проницаемость» — обязательное условие построения «сча­стья» для всех, ведь все должны стать единым «мы», а не единицами. Здесь реализует себя другое значение «зеркала» в искусстве: оно не вос­создает правдиво окружающий мир и не вскрывает суть вещей, а творит оптические миражи. Отражающие плоскости зеркал, ограниченные рамками, вместо бес­край­них прозрачных пространств — это эстетика не общей, а частной жизни. Снял бедра, снял ноги, снял и бросил руки, как рукавицы, в угол. — И на по­верхности мы с вами, вот — видите, и щурим глаза от солнца, и эта синяя электрическая искра в трубке, и вон — мелькнула тень аэро. Трехкратное прижигание этого узелка Х-лучами — и вы излечены от фантазии — навсегда» (З.;106). Корни тоталитарной системы, понимали они, в психологии человека, а не в системе государственного на­си­лия. На воображенном и сотворенном прост­ранстве бытия сознания свершаются главные события его книг, а любимым, «непрозрачным» героям свойственно «постоянное чувство, что наши здеш­ние дни — только карманные деньги, гроши, звякающие в темноте, а что где-то есть капитал, с коего надо уметь при жизни получать проценты в виде снов, слез счастья, далеких гор» (Н.;344). От прежнего, разум­ного и послушного «нумера», счастливого своей «сквозистой» слитностью с остальными в единстве «Мы», отделился «другой» — безумный, дикий, ир­ра­циональный. «Было два меня. Одно «зеркало» — волшебное «поворачиваемое зеркало», которое сияет в прекрасном инобытийном Там. Однажды еле заметная морщинка у кого-то на лице — и она уже на­всегда в вас; однажды вы услышали: в тишине упала капля — и вы слышите сейчас» (З.;56). Гессе, чье земное сущест­во­вание устремлено к бессмертию. Ведь Цинциннат принадлежит к разряду «людей с од­ним лишним измерением», по выражению Г. Судя по конспектам Д-503, сознательные «нумера» так и мыслят: «Нам нечего скрывать друг от друга. И тогда вскрывается аллего­ри­чес­кий подтекст образа: ведь по верованиям древних, бабочка — символ души человека. В этом смысле За­мок — метафора земной жизни, где радости и удовольствия, надежды и при­вя­занности не что иное, как иллюзорные соблазны, призванные удержать героя в тюрьме его физического существования. — как перстень с перлом в кровавом жиру акулы, — о мое верное, мое вечное» (Н.;98). И это самое страшное. Она становится катализатором активизации «икса» в са­мом герое и в окружающем мире. Вблизи I появляется в тексте романа и «зеркало» — как антитеза всеоб­щей «прозрачности». В фокусе же творческих интересов На­бокова всегда было индивидуальное сознание личности в его взаимо­отношениях с «потусторонностью». Блаженства, известные и доступные пошлому большинству (о них велеречиво, со смаком разглагольствует м-сье Пьер), исключительно гастрономического или естест­венно-физиологического порядка. И пока все существо Цинцинната, замерев от страха смерти, ждет каз­ни, эта бабочка сидит, «спящая, распластав зрячие крылья в торжественном неуязвимом оцепенении» (Н.;175). Замятина и В. За непрозрачность казнят героиню — I-330. Быть может, и сам он был таким «зайчиком»? Как го­во­рит (в духе и стиле Великого Инквизитора Ф.М. Однако, как заметил писатель, «из всех законов Природы, возможно, самый замечательный — выживание сла­бей­ших»[6]. «Зеркаль­ная» символика набоковского романа своеобразно вариирует мифологичес­кий сюжет о волшебном Зеркале Тролля в сказке Г.-Х. Смерть — разоблачение, смерть — причащение. Знаменитые «шторки» на окна гражданам Единого Государства выдаются только по «ро­зо­вым талонам» — «для сексуальных дней». Андерсена «Снежная королева». Затем наступает кризис: после двух издевательских об­манов, когда Цинцинната подманивают на иллюзию побега, герой в от­чая­нии, и тогда: «Паук высосал маленькую, в белом пушку, бабочку и трех комнатных мух, — но еще не совсем насытился и посматривал на дверь. «Плос­кость, поверхность, ну вот это зеркало, —- объясняет герою врач. Пока герой находился во власти своих земных привязанностей, тю­рем­щик Родион ежедневно скармливал по несколько прекрасных летуний отвратительному пауку. Но есть другое «зеркало», тоже мистическое. И толь­ко когда герой понял, что все вокруг — лишь галлюцинация, а «весь маскарад происходит у него же в мозгу» (Н.;180), очередная предназначенная пауку на корм великолепная ночная бабочка чудом ускользает от своих мучи­те­лей. «Едино стадо» — лич­ность — душа. Только так можно достичь окончательного счастья. Слиться с ланд­шаф­том — дело, может быть, и приятное, однако тут-то и конец нежному эго»[5] — так формулирует Набоков суть экзистенциальной двойственности, на которую обречена человеческая душа в продолжение своей земной жиз­ни в романе «Пнин». Однако внимание Замятина-художника сосредоточено на проблемах взаимоотношений личности и социума, а соответственно, содержание опти­ческих категорий прозрачность/зеркаль­ность в его романе по преимущест­ву психологическое и идеологическое. В личности Цинцинната есть та «темная точка», которая делает его «непроницаемым» для окружающих его пошляков, это «последняя, неделимая, твердая, сияю­щая точка, и эта точка говорит: я есмь! Набокова «Приглашение на казнь». Здесь нет Благодетеля — правит коллектив пошляков. Поэтому у Набокова, в срав­не­нии с антиутопией Замятина, происходит расширение границ сознания личности до космического, категории зеркаль­но­сти — прозрачности обре­тают отсвет мистический и философско-эстетическую семантику. Так что хотя в физи­чес­ком смысле люди в эти часы и недоступны всевидящему Оку Госу­дар­ства, тем не менее жизнь их все же подконтрольна. В данной статье рассматривается, что воплощают системы образов, как функционируют в произведениях категории прозрачности/зеркальности, а также затрагивается выражение в романах проблем свободы/несвободы сознания, противостояния индивидуального сознания коллективному, свободной личности — рабскому большинству. «Чужих лучей не пропуская», он в состоянии покоя производил «диковинное впечатление одинокого темного препятствия в этом мире прозрачных друг для дружки душ <…> В сущности, темный для них, как будто был вырезан из кубической сажени ночи, непроницаемый Цинциннат поворачивался туда-сюда, ловя лучи, с панической поспешностью стараясь так стать, чтобы казаться светопроводным»[3]. не­досту­пен их пониманию. Причем сами они не только с этим согласны, но и понимают благодетельность для себя такого контро­ля. Женнет), и построение «осколочно»-мозаичных структур и многое другое. Душа — это уже болезнь, и ее надо лечить самыми ради­кальными средствами. В набоковской антиутопии деградировали даже средства казни: если у Замятина бунтовщиков уничтожали «лезвием луча», после чего от человека оставалась лишь «лужа химически чистой воды» (З.;33), то у На­бо­кова казнят старым дедовским способом — рубят голову топором. Сирина, заключалось в том, что категорию оптики он применил к че­ловеческому сознанию. И все же … И буква «I» — анг­лий­ское местоимение «Я» — знаменует ярко выраженную индивидуальность героини. Не облекай нас тонкая пленка пло­ти, мы бы погибли. Но главное, что люди не только не про­ти­вятся такому тотальному контролю, а, наоборот, с радостью его принимают: каждый «хоть сейчас готов развернуть перед ним страницы своего мозга: это такое спокойное, отрадное чувство» (З.;44). Спасти его можно было, только прибегнув к последнему средству — к Ве­ли­кой Операции. В этом смысле «прозрачность» — знак близости к «потусторонности», к духовному инобытию. Только на по­верх­ности, только секундно. Когда преподаватель математики «рассказал об иррациональных числах — и, по­мню, я плакал, бил кулаками об стол и вопил: „Не хочу √-1! Они — лишь иллюзия материального мира, как и сама смерть. И первый раз в жизни <…> вижу себя ясно, отчетливо, сознательно — с изумлением вижу себя, как кого-то „его" <…> оказывается, я никогда не знал, что там. А вот «непрозрачность» голов оказалась действительно ро­ко­вой для Единого Государства. «Сквозистость» присуща самой внеш­ности героя: «Цинциннат был легок как лист. Будто «из зеркала» порой появляются и тю­рем­щик Родион и адвокат Роман, оказавшийся в итоге двойником директора тюрьмы Родрига Ивановича, а сами они — карикатурные «осколки» от «ры­ча­щего» вензеля героя Достоевского: Родиона Романовича Раскольникова. К тому же это облегчает тяжкий и высокий труд Хранителей. Замятина «Мы» и В. Как много из того, о чем они только мечтали, в нашей жизни материа­ли­зовалось» (З.;34,43). Таков мистико-философский смысл предсмертных мучений Цин­цин­натa Ц. Необ­ходимо постоянное наблюдение за людьми. Это случилось при посещении Музея прошлого — Древ­него города. И понимаете: холодное зеркало отражает, отбрасывает, а это — впитывает, и от всего след — навеки. Это лишь грубо размалеванная бутафория материального мира. — также стро­го регламентированы — соответственно результатам обследований дан­но­го «нумера» в «лабораториях Сексуального Бюро». «Смерть — это <…> безжалостное разъятие» (Н1.;1.201), но в то же время — и начало новой жизни — таково набоковское понимание тайны жиз­ни и смерти. Как и в Едином Государстве Замятина, перед нами общество Среднего Человека. Не случайно у всех персонажей романа в руках то и де­ло мелькают маленькие «ручные зеркала»: словно без этих вещиц они ис­чез­нут. Оптика таит в себе возможности поистине безграничные для ис­поль­зования различных ее эффектов в искусстве, и в литературе в том числе. Бук­венные обозначения граждан Единого Государства у Замятина на семан­ти­ко-ассоциативном уровне характеризуют персонажа. Сиди внутри, иначе по­гибнешь. И продолжают рождаться те, кто заявляет во всеуслы­ша­ние: «я не хочу, чтобы за меня хотели другие, а хочу хотеть сама» (З.;122). С этого момента все чаще, глядя в зеркало и оставаясь с этим «другим» наедине, герой будет говорить о себе в двух лицах: «я настоящий» и некто другой. Теперь этот «√-1» активизировался. Или, скорее, к его кривизне были так подобраны <…> Одним словом, у вас было такое вот дикое зеркало и целая коллекция разных неток, то есть абсолютно нелепых предметов: всякие такие бесформенные, пестрые, в дыр­ках, в пятнах, рябые, шишковатые штуки, вроде каких-то ископаемых, — но зеркало, которое обыкновенные предметы абсолютно искажало, теперь, значит, получало настоящую пищу, то есть, когда вы такой непонятный и уродливый предмет ставили так, что он отражался в непонятном и урод­ли­вом зеркале, получалось замечательно; нет на нет давало да, все восстанав­ли­валось, все было хорошо, — и вот из бесформенной пестряди получался в зер­кале чудный стройный образ: цветы, корабль, фигура, какой-нибудь пей­заж. Если у Замятина прозрачность и зеркаль­ность — два противоположные принципа интеллектуального бытия человека, то в набоковском романе «оптические» метафоры не только трансформировались, но во многом и значительно усложнились. В эссе «Пошляки и пошлость» Набоков дает такое определение пош­лости: это самодовольное величественное мещанство и «не только явная, не­прикрытая бездарность, но главным образом ложная, поддельная значи­тель­ность, поддельная красота, поддельный ум, поддельная привлекатель­ность»[4]. Раскаяться в своей «гносеологической гнусности» (Н.;87), признав, что похож на всех и «любит то же са­мое, что мы с вами» (Н.; 141), — вот условия, на которых общество согласно принять личность в свои «объятия». Не случайно постоянная портретная деталь ее образа — «глаза-што­ры». Выразительна портретная деталь образа одного из Хранителей высшего чина — «прозрачные, крылатые уши» (З.;133). Прозрачна вся жизнь граждан Единого Государства, обитающих в мно­гоквартирных домах с прозрачными стенами, так что и друг друга все видят, и снаружи за ними удобно наблюдать: «Божественные параллеле­пи­пе­ды прозрачных жилищ»[2], стены которых словно сотканы «из свер­каю­щего воздуха», а люди внутри живут «всегда на виду, вечно омываемые светом» (З.;17) — с поэтическим воодушевлением рассказывает Д-503. «ЗЕРКАЛО — символ связи нашего мира с параллельным»[7], а в эзотеризме — общекос­ми­чес­кий принцип управления вселенной, оно соединяет-разъединяет Мате­рию и Дух. То, что оставалось от него, постепенно рассеялось, едва окрасив воздух» (Н.;61). Из зеркала, из неведомого «там», появилось новое «Я», единственное и ни на кого не похожее. При­чем нарративные модели романов по отношению друг к другу «об­ратны»: у Замятина повествование ведется от лица «нумера» Д-503 — пред­ставителя большинства, а у Набокова — от лица Цинцинната Ц., которого каз­нят за то, что непохож на всех. «Прозрачность» («сквозистость») имеет в романе два, в аксиологичес­ком плане противоположных значения: общность мнений и вкусов с пош­лым большинством и, напротив, духовность, а соответственно, приближен­ность к «потусторонности». Человек существует, лишь пока он отделен от своего окру­жения. И в «Приглашении на казнь» мотив бабочки тайно подсвечивает исто­рию освобождения сознания Цинцинната от оков иллюзий материального мира. Череп — это шлем космического скитальца. Символом такой метаморфозы еще в раннем рассказе писателя «Рождество» стал образ прекрасной бабочки, рождающейся из кокона. «Не знаю, отмечал ли уже кто-либо, что главная ха­рак­теристика жизни — это отъединенность? С момента посещения Древнего города герой обращает внимание на «част­ные» зеркала, которые, уже не безразлично пропуская сквозь себя, но, от­ра­жая, начинают говорить ему о совершенно алогичных и непрогнозируемых переменах, происходящих в нем. Иначе мало ли бы что могло быть» (З.;17). Отражение (ре­флек­сия) и прохождение сквозь — два основных способа реакции нашего со­знания на импульсы окружающего мира, два способа его бытия, поэтому категория прозрачность/зе­ркаль­ность выступает здесь как доминантный структуро­обра­зующий принцип поэтики. Русские писатели истоки проблем общественной жизни вообще и дик­таторских режимов, в частности, всегда видели в сознании человека, прежде всего в свободе или несвободе его мышления. Замятина «Мы» и В. Началась эпидемия своеволия, «хрустальный дворец» разума рушился. Но представьте — от какого-то огня эта непро­ни­цаемая поверхность вдруг размягчилась, и уж ничто не скользит по ней — все проникает внутрь, туда, в этот зеркальный мир, куда мы с любо­пыт­ством заглядываем детьми — дети вовсе не так глупы, уверяю вас. А в чертах лица, «в глазах или бровях — какой-то странный раздра­жа­ю­щий икс» (З.;10). Итак, прозрачность — зеркальность — впитываемость.