Нo вряд ли oни притвoрялись, изoбрaжaя из сeбя Aпoстoлoв – тoгдa. И нe знaю, скoлькo eщe придётся идти. Слoвнo бы oщупывaeм прeдмeты чeрeз oчeнь тoлстую ткaнь. Ну кaкoвo? Кaк сoвмeстить всe этo? Стрax пeрeд смeртью? Я нe призывaю oткaзaться oт всeгo, нe зoву в прoтeстaнтизм. И я иду. Пaпьe-мaшe. Дeрнeшь зa нитoчку – игрушкa дрыгнeт нoгaми, зa другую – кaчнeт гoлoвoй, зa трeтью – рукaми всплeснeт.  Механистичность  скрашивается заведенными порядками – куличами и крашением яиц. Я не хочу сказать, что все остальные притворяются, что энтузиазм и восторженность – это плохо. Мы просто проживаем эту жизнь – день за днем.Что же держит нас здесь? Страстная уже на выдохе. Они тоже едят и пьют. У меня никогда не получалось плакать о своих грехах – в прямом смысле. Страх загробного наказания? Они просто ели и пили рядом,  они были с Ним, они, наверное, болтали о какой-то ерунде и боялись за себя. Великая суббота. У нас едут машины, бойко идет торговля, звонят мобильные телефоны и работает интернет. Вряд ли. Он не выдвигал мне никаких условий и не торговался со мной: «Если ты не будешь пить молока, то я воскресну и избавлю от смерти тебя». Но не то.Но может быть, просто не надо бояться этого? Страстную Седмицу мы воспринимаем через призму уже сложившегося богословия, которое растолковывает каждый шаг Спасителя и рассказывает о том, что мы должны чувствовать. Не пить чай? И мы вместе с ним. Я не хочу притворяться, не хочу  казаться. Отдать последнее целование. Проводить, как должно. Он просто воскрес. Но знали ли об этом его ученики? И я остаюсь никем, потому что внутри – ничего, кроме чая…Он собирает учеников, Тайная вечеря.  Я хочу разрушить стену – не отвергнуть историю и мысль, нет,  разрушить стену, построенную мной самой же, при помощи наших верующих масс. Они стали ими потом…Он молится, плачет о Чаше. Или происходившее? Без экзальтации и неофитского задора тяжело ощутить себя причастным к Страстной. Когда-то, конечно, глядя на других, я выжимала из себя что-то похожее. Человек иногда не меняется за всю жизнь… Напряжение последних дней Страстной Седмицы заставляет нас лгать – мы понимаем, что должны быть рядом с Ним, умирать рядом с Ним, но этого не происходит. Как пишет О. Идеологический человек всегда чувствует себя в осажденной крепости — и враг, который эту крепость осаждает и засылает в нее лазутчиков, видится необычайно могучим и коварным. Мы и любить не умеем, и прощать не научились. Происходит раздвоение, рас-троение — ты как игрушка, собранная из разных картонных слоев – здесь один, там другой, и ни один не настоящий. Привычный круг богослужений. Особенно к концу Поста.Мы воспринимаем эту Неделю через призму уже сложившегося богословия, которое растолковывает нам и каждый Его шаг, и рассказывает о том, что мы должны чувствовать – когда ужас, когда печаль, когда  радость. И прикоснуться рукой к ледяному лбу. Сколько я еще буду идти, я не знаю. И, как мне кажется, это ожидание Другого продолжается до последнего часа. И все. Ожидание? Ожидание невозможного. Те, которые ругались из-за места рядом с Ним, на которых Он сетовал за их бестолковость. На какие-то минуты – уж будем честны перед собой хотя бы — удается хоть краем сознания зацепить происходящее. Но это и есть вера в живого Бога, а не вера в веру и концепцию, которую предлагает идеология. Хорошо если бы она на самом деле от этого защищала! Я уже растеряла по пути ароматы и благовония. Но мы живем. Где  огромный камень закрывает вход. Особенно сейчас, на Страстной. Да, говорю я себе – я не трепещу и не волнуюсь, так как это подобало бы  его ученикам, я не сокрушаюсь и не каюсь так, как об этом пишут в книжках и говорят в проповедях с амвона. Но оно было такое же ненастоящее, как картонные слои моей жизни, оно было – похожее. И мы спим, потому что мы очень устали. (http://religo.ru/columns/14179)Пятница, день распятия. А они спят. Воскрес – вопреки всей моей дурацкой жизни и смерти. Ведь все кончилось. Они не могут проснуться. Единицы проживают ее так, что им не стыдно за бесцельно прожитые годы. Все, что мы делаем – превращается в прах, вся наша жизнь – суета. А если не врать? Тогда мы полные банкроты. Такие же, как мы. Иду к  тому месту, где Он похоронен. Не то чтобы лед на сердце, не то чтобы трезвомыслие было какое-то особенное, просто все время фоном идет  обычная жизнь – работа, дети, кастрюли, весна, грязные машины, стоптанные ботинки, а для особо продвинутых юзеров еще накладывает свой отпечаток жизнь в виртуальных мирах. Он не пытался купить мою любовь, обещая блаженство после смерти. Так или иначе, мы  соприкасаемся с тем, что было, через эту пелену. Его нет. Почти сорок лет. Ни один не живой. Не то чтобы без богословия – нет, но без некоей  наружной идеологии: иди туда, почувствуй то, скажи это, испеки куличи. И может быть, меня отталкивает от этого всего лишь моя нелюбовь к театральности, патологическое желание быть честным, неумение притворяться. Не нужно прятаться? Причем ожидание с любовью и надеждой: это ожидание Друга, а не Врага, он приходит разрушить не наши крепостные охранные стены, а нашу тюрьму». Привычка? Если бы мы были до конца честны перед собой, мы не должны были бы пережить эту пятницу – Пятницу, когда умирал Тот, Кто любит нас по-настоящему, Кто носит нас на руках и не оставляет даже тогда, когда мы предаем себя сами. Или нет? И неплохо.«Скажу снова: мы не успеем покаяться, мы не успеем изменить свою жизнь до того, как мы встретимся сегодня вечером и завтра, в эти наступающие дни, со Страстями Господними», — пишет митрополит Антоний Сурожский. Как жить с этим? А что если попробовать прожить эту неделю так, как будто ты ничего этого не знаешь, полностью пропустив её через себя и запечатлев в сердце?… И мне очень хочется услышать в конце: «Его нет здесь, Он воскрес!» Воскрес, несмотря на мою пустоту и никчемность, воскрес, несмотря на мою невзрачность и картонность. Мир прочно застрял в сетях функциональности и успешности. Он – живой.